Границы между странами бывают разными. Бывают границы морские и речные, бывают лесные и горные. Я пересекал границы, проходящие по улице города, пересекал границы, проходящие по мосту над рекой. Границы бывают разными…
В 60-х годах прошлого века Тель-Авив называли Парижем Ближнего Востока. И если Тель-Авив был Парижем, то его les Champs- Élysées – это несомненно улица Дизенгоф. Дизенгоф была и Елисейскими полями и Монмартром одновременно. И самым парижским местом на улице Дизенгоф было. Конечно, кафе «Касит».
В тех же 60-х свободолюбивый Эйби Натан открывает на той же улице Дизенгоф свое кафе – «Калифорния». Всего в двухстах метрах от «Касит», на углу улицы Фришман, прямо под книжным магазином «Альхен».
Границы бывают разные. Граница между Америкой и Францией, между «Калифорнией» и «Касит» пролегла по… слою майонеза, по гамбургеру между двумя половинками булочки.
Кафе «Касит» было Меккой тель-авивской богемы. За столиками кафе, стоявшими прямо на тротуаре улицы Дизенгоф, сидели те, кто был душой израильского общества.
Писатели, художники, актеры, музыканты, архитекторы… все!
В «Касит» Шлонский был обычным живым человеком, а не именем с книжной обложки. И Альтерман там был не великим именем с заголовков «Давар», а подвыпившим завсегдатаем, с вечной полупустой рюмкой в руке.
Хана Рубина, примадонна израильского театра, там сидела за столиком, поедая утреннюю глазунью. А ее Алексаша грустил за соседним столиком с огрызком карандаша в руке.
— Александр, возьмите ручку, — улыбался ему Хецкель. Но Пенн уже шел по «улице односторонней печали».
Мойшале Бернштейн только в «Касите» снимал свой знаменитый синий берет, бережно кладя его на соседний стул. И каждый раз, когда в «Касит» заходил Абраша Суцкевер, он обязательно садился на этот берет. И даже вечно спешащие тель-авивские таксисты останавливались, чтобы послушать колоритные идишские лабиринты ругательств, когда они начинали бранится.
В «Касит» Ури Зоар состязался в остроумии с Мосей (Дан Бен-Амоц), ослепляя окружающих своей потрясающей улыбкой. А окружающие могли запросто подойти к Ури и рассказать ему свежий анекдот, похлопывая по плечу.
Шмулик Краусс и Арик Айнштейн , терзая старую гитару, горланили в «Касит» свои песни, и не просили у Хецкеля никакой оплаты… кроме пива. И любой посетитель мог запросто подсесть к ним за столик и петь вместе с ними. Даже если не знал слов, все равно они ни одну песню не могли спеть до конца…
Додик Гольденберг, сидя в углу вместе с Момо (Моше Иш Касит), передразнивал Йону Волах, ее смешной акцент, столь странный для коренной израильтянки. И тут же вместе с ней, абсолютно не сердившейся на сорванцов, они орали песни на идише. И хотя Йона была всего на пару лет старше, им она казалась взрослой барышней.
Так проходил день за днем.
Нет, нельзя сказать, что пульс тель-авивской богемы бился только тут. В тенистом дворике на соседней улице Фруг было кафе «Бустан», а на набережной был клуб «Яхдав», которые тоже были популярны среди представителей артистической элиты города.
Но вселенная крутилась вокруг «Касит». Без плоских телевизоров на стенах, без глянцевых журналов, без оглушающей музыки, не дающей поговорить. Только старый ламповый радиоприемник, дружески подмигивающий зеленым глазом. И Хецкель Иш Касит, человек, назвавший себя в честь своего кафе, в отличии от многих, сделавших наоборот. Хецкель всегда сидевший за одним и тем же столом в дальнем левом углу, возле холодильника. И Марсель, легендарный официант «Касит», работавший там со дня открытия.
И это все…но это «все» и делало обычное кафе – необычным.
Нет, вселенная крутилась все-таки вокруг людей.
Вокруг тех, кто там бывал постоянно. Аси Даян, Йоси Банай, Арале Бехер. В углу напротив Хецкеля всегда сидел Рафи. Никто не знал его фамилию, никто не знал, откуда он взялся. Он просто там был, как часть интерьера, всегда на одном и том же месте. Левый глаз у него был закрыт черной повязкой, как у пирата, или у старшего Даяна, одна нога была деревянной. Возле него всегда собиралась молодежь, чтобы послушать его рассказы о "Пальмахе". Иногда он вдруг терял сознание, и та же молодежь на руках тащила его в больницу "Адаса", что была на улице Бальфур. Потом, когда его не стало, Марсель еще долго по привычке, расставляя по утрам столы и стулья, ставил на его столик в углу пепельницу…
Это было "Касит".
И вдруг, без всякой рекламы, без предварительных объявлений Эйби Натан открывает "Калифорнию ". Прямо под Камерным театром, всего двести шагов от "Касит".
Но это был другой мир.
"Касит" – это Европа. В "Касит" подавали гефилте фиш, холодец из ноги, домашние биточки и хамин. В "Касит" пили водку, иногда коньяк, и если коньяк, то это был или легендарный "Extra fine" или стоковский "777". Хотя, иногда и не для всех, Хецкель разливал из запотевшего графинчика с рукописной наклейкой "40%" прозрачную, как слеза, жидкость. Но… это только для "своих".
В "Калифорнии" было все иначе. В "Калифорнии" пили виски! Это обычно был "69", бутылки из под которого служили подсвечниками в каждом втором тель-авивском доме, или это был джин "Гордон", верх изыска того времени.
В "Калифорнии" главным блюдом были колечки жареного лука и гамбургер. Америка на улице Фришман. Там и проходила граница. По плоской котлете гамбургера, которую лепила машина, которая не знала прикосновений человеческой руки.
Эйби Натан в прошлом был пилотом, Хецкель в прошлом был официантом.
Эйби говорил по-английски, Хецкель говорил на идише.
В тот день, когда открылось кафе "Калифорния", кафе "Касит" умерло. И вместе с ним умер Хецкель.
Некоторое время посетители еще продолжали заходить в "Касит" из уважения к Хецкелю и по любви к прошлому, но, посидев минут пятнадцать-двадцать, потихоньку вставали и уходили. Уходили тихо, словно стыдясь своей измены.
Уходили, чтобы пройти двести метров, чтобы попасть из старушки-Европы сверкающую рекламой Америку. Самый быстрый трансатлантический переход!
На улице Дизенгоф, под деревом, рядом с кафе "Касит" была центральная точка продажи вечерней газеты "Этот мир" (Ха-олам ха-зе). Еще до того, как ее развозили по газетным киоскам, сюда привозили первые упаковки свежего номера. Привозили сюда, чтобы посмотреть, как на свежий выпуск реагирует "парламент" кафе "Касит".
Но запах жареного лука и горелого мяса сдвинул с насиженного места и "Этот мир" тоже. На то, чтобы подвинутся на двести метров южнее, у продавцов газеты ушло две недели. И, в конце концов, вечерни пачки начали сваливать у входа в пассаж.
Кафе "Касит" было центром вселенной… Было!
А "Калифорния" – совсем иное дело. В "Калифорнии" появились первые "селебретис" Израиля. Нет, известные люди были всегда. Но в "Калифорнии" появились другие стандарты. Там было важно, не кто ты, а с кем ты!
Эти двести метров, расстояние между "Касит" и "Калифорнией", были словно поездка из Парижа в Нью-Йорк. Так ворвалась Америка в жизнь Тель-Авива. "Макдональдс", "Бургер Кинг" и даже "Уимпи" – они были внебрачными детьми гамбургеров Эйби Натана в шестидесятые годы. "Шестидесятниками" Тель-Авива были плоские, как подошвы, котлеты из перемолотого мяса.
Эти двести метров изменили все! Даже искусство! Израильские художники и писатели, которые привыкли летать в Париж, стали интересоваться стоимостью билета в Нью-Йорк.
Те, кому Нью-Йорк был не по карману, нашли себя в Лондоне. Лондон 60-х был менее чопорным и более веселым. Это был город "Битлз" и "Ролинг Стоунз", город школ искусства и архитектуры. Израильский Лондон – это Кадишман, это Буки Шварц, Бени Эфрат. Они и многие другие забегали по Сохо в поисках съемной квартиры. Монпарнас и Монмартр вдруг стали "пасе".
И "Касит" тоже…
А через двести метров в "Калифорнии" зажигались новые звезды. Звездами "Калифорнии" вдруг стали манекенщицы. Популярность однообразных "твигги", в жизни не попробовавших холодец из ноги или хамин, там была высока настолько, что даже десять Бублинов к этой высоте не приближаются.
В "Калифорнии" ценились не сверкающие шутки, а сверкающие вспышки фотоаппаратов. Там ты мог молчать, быть неграмотным и бесталанным, но если тебя там фотографировали – ты был звездой! И даже не звездой, а "селебретис".
— Как дела? – спрашивали когда-то в "Касит".
— Зайг гит! – отвечали когда-то в "Касит"
— Как дела? – спрашивали теперь в "Калифорнии".
— Америка! – отвечали там.
В Америке было так хорошо? Ну, не знаю… Из многих израильтян там преуспели единицы. Игаль Мосензон, написавший в Нью-Йорке "Иегуда Искариот" и Дан Бен Амоц, мелькнувший в секундной сцене с Марлоном Брандо.
"Гит" уже не "зайн". Так уже не будет. "Калифорния" убила "Касит", но не стала меккой тель-авивской богемы.
Те, кто ушел из "Касит", больше туда не вернулся. Цвет хаки, столь уважаемый в "Касит", сменился цветом индиго Wrangler и Lee.
Хана Рубина уступила место на пьедестале Пнине Розенблюм, Шмулик Краусс – Цвике Пик.
Ури Зоар пошел задавать вопросы, на которые ни у кого из смертных не было ответов.
Хецкель Иш Касит все чаще и чаще сидел на своем высоком табурете за холодильником в одиночестве.
Его убил не возраст и не болезни, его убила тишина на кухне. Редкие посетители не кушали гефилте фиш, они ограничивались колой.
Гамбургер и кола убили "Касит"… гамбургер и кола не нуждались в посиделках за столом, в отличии от холодца, их можно поедать на ходу. Правда при этом невозможно говорить, но звезды "Калифорнии" говорили мало…
Всего двести метров, но как они изменили мир!
Этим рассказом я завершаю серию очерков о легендарном тель-авивском кафе “Касит”. Но вас еще ждут каситские легенды и анекдоты. Ну, и не забывайте – в Тель-Авиве еще много кафе!
Comments